КЛАДБИЩЕ ВЕЛИКАНОВ

(стихотворения)

ЛЕНЬ И ВОЖДЕЛЕНЬЕ

Что день, что тень; что синь, что сень, –

Меня всегда томила лень,

И было в сердце вожделенье.

И пресловутой Красоты

Неуловимые черты

Я умолял о воплощенье.

Но призрак был неумолим:

Лукавый опиумный дым

Мне застил мира очертанья.

Шуты: рискуя головой,

Они смеялись надо мной,

Над королём, мои желанья.

Но не на шутку быв суров,

Я не шутя казнил шутов, -

И думал, что достиг нирваны.

Я взял де Сартров и Камю,

Ещё не ясных никому,

И завалился на диваны.

Я сорок дней читал Рембо,

Бодлера, Малларме и По;

Я был повержен и раздавлен.

И Ницше, быв сперва вдали,

Придя, топтал меня в пыли, –

И насмехались Фрейд и Дарвин.

Хлестал перчаткой по глазам

Мне Лермонтов, а также сам

Изящной тростью высек Пушкин.

Булгаков вытаскал за чуб,

И Грин передний выбил зуб,

И застрелил Толстой из пушки.

А хищный Гоголь поволок,

Ещё живого, в уголок,

Под образа и арабески,

Где Тютчев веский причастил,

Где Соловьев меня простил

И беспокойный Достоевский.

III

Я предпочел личинам лиц

Шуршанье выцветших страниц

На ровном сквозняке мгновений.

Я чту уроки и дары,

Но знаю, что мои миры

Прекраснее чужих творений.

Мои миры! Мои сады!

Каналы, полные воды!..

О, я прощен – но не прощаю.

И, подводя земной итог,

Свой не построенный чертог

Я никому не завещаю.

ВОСПОМИНАНИЕ

Уронила, распластала

Тёмный локон, влажный локон;

Оглянулась так устало,

Обречённо безднам окон;

Близко-близко льнули тени,

И в чаду подобострастья

Опускались на колени

Целовать ее запястья;

Нет, ее не опорочишь,

Обманув, не оболжёшь;

Делай с нею все, что хочешь,

Но души ее не трожь.

Знаки суетного бденья

Открываются в страданье,

А в минуты наслажденья

Постигают мирозданье...

А потом шепнула томно,

Как спросонок, как в бреду:

«Я люблю тебя... огромно,

Я еще к тебе приду...»

И, стыдясь счастливой неги,

Очи пряча от свечей,

Оправляла обереги

На груди чужой, ничьей...

Но губительно отточен

Белый нож кривой луны:

Вечно будут кровоточить

Неразгаданные сны...

Как прозрачны воды Леты

От любви ушедших вёсен!

Приближался час рассвета,

Растекалась в небе осинь;

Было в мире пробужденье

С терпким трепетом осин, -

Совершалось искупленье,

Разливалась в сердце синь.

ТАМ И ПОТОМ

Если нет ни Там, ни Потом,

Если есть лишь Здесь и Теперь, –

Для чего, не мирясь с грехом,

Мне гореть от стыда потерь?

Для чего не смыкать очей

Вопреки слепоте ночей,

И молить о тебе, ничьей,

Небо мира как о моей?

Для чего столько сил и дум,

Столько радости и тоски,

Если Там, куда я иду,

Мы не будем с тобой близки?

Я за то, чего нет, отдам

Всё, что было, и всё, что есть:

Неизбежно Потом и Там,

Скоротечно Теперь и Здесь.

Здесь тревога, а там покой;

Здесь крапива, а там левкой;

Там сияет, права, жива,

Только слава, а не слова.

Ты не веришь тайны прочесть,

Но неверие тоже – свет.

Мир есть больше, чем то, что есть:

Он стоит на том, чего нет.

БЫТЬ, КАК ЭХО

Лелея благость междометий

И свет неизъяснимый снов,

Я мнил исчерпать хмель столетий

Звенящими ковшами строф.

Я верил угадать истоки

И устья мира в струях строк,

Я так хотел, чтоб были строки

Неотвратимы, словно рок!

Но отрок был далек от сути,

Не зная опыта и проб:

Нельзя понять небесных судеб,

Земных не исходивши троп.

И мне случилось откровенье

Иной любви, иной тоски:

Вся тайна – головокруженье

Над белой бездною строки…

О, надо быть слепым, как эхо, –

И стих, свободный от оков,

Как эхо, сам ответит вехам

Грядущих и былых веков.

НА БЫСТРИНЕ

У судьбы круты излучины,

Но упруги вёсла если,

Как мотив и слово песни,

Радость с миром неразлучны.

Так и мы одно отныне –

Обопрись на эти плечи:

Я вверяю жизнь стремнине,

Но весло сжимаю крепче.

С нами быть не может боле

Ни крушенья, ни кручин:

Наша воля выше боли,

Дальше следствий и причин.

Ни теснины, ни пороги,

И ни грозы нам не грозны, –

Хочешь – ляг на дно пироги

И смотри, как тают звёзды.

Хочешь – тронь рукою струи

Тёмной бездны под ногами, –

Разбуди тугие струны

Звонкой связи с берегами.

Омут бурного теченья

Пусть не застит нам очей:

Все стремнины – лишь стеченье

Тысяч радостный ключей…

Но когда захочешь – помни –

Я готов свернуть с быстрины

В камыши покойной поймы,

В тишину затонной тины.

РЕВОЛЮЦИЯ

Так повелось от века,

И будет так вовек:

Чем хуже человеку,

Тем лучше человек.

Не сдвинут мрак столетья

Ни заступ, ни кирка;

Но ясен дух под плетью,

Под плетью плоть ярка.

В тугие гните дуги

Недужные хребты:

От боли и натуги

Мечты, как соль, чисты.

Пронзительней сознанье,

Верней и зорче взор:

Его целит страданье,

Презренье и позор.

Чем ниже вянут выи,

Тем выше веет вой

Сквозь камни вековые

О воле заревой!

А если – с паланкина

Содравши с треском драп –

Узнает властелина

Неосторожный раб, –

Оно и есть бессмертье:

В чаду неравных битв

Гудит в сердцах усердье

Проклятий и молитв!

СЕРДЦЕ-ПАЛАДИН

Я один из вас, но я один.

Я причастен к вам рукой и оком, –

Только сердце, сердце-паладин,

Сердце человека одиноко.

Ни друзей у сердца, ни врагов,

Ни пути, ни сна, ни пут, ни воли –

Только вера в промысел богов,

Только верность сочинённой боли.

Ни жены, ни сына, ни отца:

Сердце человеческое сиро;

Нет ему ни гроба, ни венца –

Не от мира сердце, не от мира.

По родному изведёт тоской,

Хоть и чуждо и чужбин, и родин;

Отберёт и разум, и покой, –

А само спокойно, словно Один.

Сердцу – как о сердце ни радей –

Что целинный луг, что после плуга.

Одинокие, сердца людей

В этом – главном – повторят друг друга.

Рушат руки троны и дворцы –

Сердце презирает и стыдится;

Все сердца на свете – близнецы,

А разниться могут только лица.

Оттого в последний, честный час

На лице не страх, а утомленье,

Что бывает сердцу откровенье:

Я один, но я один из вас.

СОН

я иду паркетом звонким

луч струится струнно-тонкий

в ожидании вечери

тихо млеет воск свечей

и неведомые слуги

впереди где арок дуги

мне распахивают двери

анфилады светлых дней

ЗРЯ

...Ты пришел погубить нас.

Лука; 4:34.

Где неистовые истые

Вестники заветных дней?

Трудно нам даются истины,

И простейшие – трудней.

Зря, пророк, ходил по городу,

Звал народ разрушить храм:

Люди были слишком молоды,

Чтоб остаться по домам.

И когда сказалась ранняя

Заповедь других ланит,

Ты ль, пророк, не знал заранее,

Как ланита соблазнит?

Ты ль не знал, неся сквозь терние

Свет губительных небес:

С верой могут быть неверные,

Верные – бывают без.

Так, теперь, с глазами постными,

С верой в масленичный дым

Ходят толстые апостолы

По дорогам столбовым.

ПОКА ПОКОЙ

Не ревнуй немыслимое солнце,

Не топчи непонятых даров:

Может, и ромашковое лонце –

Солнце обитаемых миров.

Рыцарь вожделенного рассвета,

Труженик торжественных тревог,

Солнце обойдется без поэта,

Но за что земле попранье ног?

В верный час случится озаренье,

А пока покой, покой и сон.

Вечному – алтарь и поклоненье,

Тленному – прощенье и поклон.

ТИШЕ, ТИШЕ

Во дворе под ивами

Сонными красивыми

Спряталась певучая медленная тишь

В сумрачном безмолвии

Затаились молнии

Не раскаюсь слышишь если не простишь

Трепетно тревожно

Вечер осторожный

С призрачным шуршанием стелет светотень

Сумерки обиды

Ивами овиты

Подожди до завтра пусть настанет день

Чувства озабочены

Искусом пощёчины

Значит ты низложена я провозглашён

Не питай пристрастия

К суете напрасной

Чтобы быть красивой думай о большом

Мы с тобою звёзды

Нам легко и грёзно

Надо бесконечные помнить времена

После долгих странствий

В голубом пространстве

Говори потише будь утомлена

В АЛЬБОМ КРАСАВИЦЕ

Скажи, я хороша собой?

Стефан Малларме.

Иродиада

Твоей заслуги в этом нет;

Позволь совет:

Восторгами пренебреги,

Зеркал беги.

Есть в изобилии тщета

И нищета;

Бывает, через край дано –

Но мутно дно.

Господь сподобит неспроста

Одну из ста:

Молчи – раскайся, отрекись,

Затем смирись.

Сестёр, обиженных судьбой –

Или тобой –

Люби любую – и простят,

Крестом крестят.

Избыток всякий – божий перст,

Вериги, крест.

В нем мало радости: радей,

Терпи, владей.

Для некрасивых только боль,

Тебе – юдоль;

Стыдиться надо красоты,

Как наготы.

ДЕВИЦА

У Смерти нет своих детей –

Крадёт младенцев у людей.

Она девица –

Ей простится.

Равно родня и дню и мгле,

Она не видит в том обиды:

«Земные жёны плодовиты,

и счастья много на земле».

КРУПНАЯ ИГРА

Свой замысел пускай я не свершу,

Но он велик – и этого довольно.

Михаил Лермонтов

Пусть не найдёт ни счастия, ни славы,

Неосторожный дух, стремящийся горе.

Одни постигли правило и право –

Другие знают толк в самой игре.

Победный дух, стяжая высь – иль дно –

Не соблюдёт проверенного броду;

Он не спасёт ни разум, ни свободу –

Но даже небо им посрамлено.

БЫТЬ БОГОМ

Откуда ты знаешь, что я тебя не обижу?

Что не сделаю больно – никогда, ни за что?

Почём тебе знать, что я справедлив и нежен –

И больше собак и людей люблю котят?

Нет, правда – откуда он знает?

Рыжий солнечный зайчик,

Пушистый, глазастый,

С розовым лепестком в смеющемся рту,

Доверчивый, тёплый!..

Сегодня я был богом,

Пока поил его молоком.

ВСЁ РАВНО

Не надобно сану,

Коль ясно одно:

Куда не пристану –

Везде всё равно.

Заглохну, зачахну

От скуки и дрёмы;

Ни разу ни ахну

На корень ядрёный;

Ни ёлки, ни палки

Не встречу в пути;

Унылы и жалки

Мы, как не крути.

Злодеи мельчают,

И также герой;

И первых, я чаю,

Не лучше второй.

Устал от турусов,

Наветов, заветов

Про крест Иисусов,

Про меч Магометов;

Не новы болезни

Расцветов и смут,

Равно мне любезны

Что пряник, что кнут.

Не выпоит чувства,

Не выходит руки

Не искус искусства,

Ни навык науки;

Ничто не коснётся

Смурного ума,

Душа не проснётся –

Тюрьма ли, сума.

ЛЮБОВЬ

любит великое Небо

кроткую робкую Землю

нежно ласкает шершавой

доброй ладонью ветров

ткёт терпеливо вздыхая

если любимая дремлет

плед голубого тумана

лёгкий и тёплый покров

любит великое Небо

Землю спокойно и свято

и бережёт для любимой

россыпи тайн и чудес

тихо целует в затылок

алой губою заката

тихо смеётся планета

в вечных объятьях Небес

НЕЖНОСТЬ

За чистый рук твоих хрусталь,

За ослепительные стопы

Я полюбил земные тропы,

Прозрачную земную даль.

Я выбрал жемчуг и опал

И хризолит за чуткий холод:

Но хрупкий символ был расколот:

Я оступился, я упал.

Разрушив сумрачный покой

Тревожным звоном ожерелий,

Ты осыпалась с дымных елей

Над замерзающей рекой.

Когда ж настала тишина,

И я собрал в ладонь осколки, –

Я понял – как они ни колки –

Что ты была со мной нежна.

ВОР

Э.Б.

Положил тебя, как миро,

В сердце самом, как в ларец.

С той поры хожу по миру

С самым тяжким из сердец.

Что здесь корысти для вора?

Много ль блага – больше зла:

Ноша – грешному опора,

Если впору тяжела.

Грешному себя не надо –

Сам собой подвижник рад;

Счастлив, кто владеет кладом –

Проклят, кем владеет клад.

ТВОЁ ИМЯ

Имя твоё возможно шептать,

Едва касаясь его губами.

Его не тронут ни бес, ни тать,

Священный шёпот пребудет с нами.

Имя твоё подобно мольбе,

И крику боли, но временами...

Что делать с нами доброй судьбе,

С такими нами – и именами?

Имя твоё как будто стон –

Так стонут плача и умирая,

Так дышат тени, ложась на склон,

И, улетая куда-то, стая.

Имя твое хорошо молчать –

Оно тогда большое, как море,

Где есть причалы с утра встречать

На горизонте родное горе.

СТЫДНО

Скатилось солнце с крыш покатых,

Цепляясь платьем за плетни.

В изорванной парче заката

Уходят порченые дни.

Прозри, любитель зорь природы,

Пойми, что эта красота,

Что этот пурпур небосвода

Есть краска жгучего стыда.

ФАНТАЗИЯ

в душный сумрак боровой

под твоей душистой чёлкой

пить с утра хмельною пчёлкой

мёд сновиденный живой

грозным ангелом ошую

повернуть тебя ничком

исходить тебя большую

благовейным паучком

ВЕСНА ПРИШЛА

Советским вёснам эпохи стагнации

Как всегда, прошла зима.

За стеной сошли с ума.

Прошлогодняя весна

пробудилась ото сна.

Те же синие трамваи

покатили по бульварам;

Марты, Юлии и Маи

принаряжены недаром.

Дяди Феди разве кроме,

что сгорел зимой в истоме,

тот же самый в мире век;

даже прежний в гастрономе

грузчик, главный человек.

В том же самом старом парке

тот же самый старый пруд,

та же нега ивных пут,

те же урны, те же арки,

те же гипсовые Парки,

Купидоны там и тут.

Те же пёстрые павлины,

павильоны и киоски,

где солидные мужчины

покупают папироски.

Те ж задумчивые пони,

что никак не станут кони,

мягко топают в загоне,

лижут добрые ладони.

Их хвосты и гривы те же

и такой же грустный взгляд

им пора катать в манеже,

хоть уже, наверно, реже,

прошлогодних октябрят.

Той же влагой, тем же благом

напоённый, звон ручья;

та же церковь над оврагом,

и по-прежнему ничья.

Там среди икон-картинок,

как в любые времена,

самый кроткий в мире инок

наблюдает рой чаинок,

вихрем поднятый со дна.

У соседа под карнизом

та же ласточек чета;

как всегда с твоим капризом

ты, все та же, тоже та.

Ветхий плед на том же кресле,

те же тапки и халат,

в кадке розовой воскресли

пастернак и крессалат.

Переглядки, пересуды,

мысли задом наперёд,

тот же самый звон посуды

и шипенье сковород.

Те же блики на комоде,

те же крики за стеной,

о победе, о свободе

гимн летящий над страной.

БРАК

Жили-были муж и жена,

и не было у них детей.

Сказочный зачин

Мы можем достигнуть единственной мудрости,

и это мудрость смирения.

Томас Элиот.

Четыре квартета.

Ист Коукер

– Дарю тебе кленовый лист –

не обязательно пурпурный –

и этот свист (ты слышишь свист?) –

холодные столбы и урны,

и грязь, которая чиста

с тех пор, как ты пришла (хоть толки)

ронять с замшелого моста

свои слезинки и заколки

в каналы с чёрною водой

глухих предместий Элиота –

и всё, что грезит высотой –

и продолжением полёта.

– Дожить ли нам до седин,

до ста ли считать лета –

не всякий один един

и два не всегда чета.

Мы будем с тобою спать,

мы будем с тобою есть,

но нам прибавлять не стать,

ни – вычесть того, что есть.

Как будем делить с тобой,

ещё не считав до трёх,

(хотя бы до трёх!) любой –

и чтоб без остатка – вздох?

III

– Зачем ты хмуришься, когда

на землю капает вода?

Земля не может без воды:

заглохнут нивы и сады.

– Я хмурюсь вовсе не тому,

а вот чего я не пойму:

Зачем Земля, зачем сады?

Зачем на свете я и ты?

– Вот и ты. А я скучала –

и уснула у окна.

Снова дождь?.. Я так и знала.

Колыбель во сне качала...

Я боюсь такого сна.

А потом – спаси нас бог –

Мы с тобой – и вот чертог:

У остывшего камина

и в алькове лунный свет,

блики бледного кармина,

гобелены и паркет,

в тёмных нишах истуканы,

в вазах странные цветы,

у тебя на теле раны –

и как будто умер ты.

Я тебя укрыла пледом,

чтобы ты не замерзал,

а сама – за тенью следом

анфиладой гулких зал.

Был ли страх – я не отвечу, –

только странно-грозовой

в белом-белом мне навстречу

ты – и будто ты живой.

У тебя в глазах, в наряде

столько смеха и огня –

будто ты вернулся ради

страшной мести – и меня.

Ты повел меня за руку

в глубину пустых аллей,

вел на счастье, как на муку,

все прекраснее – и злей...

А потом – возьми и слейся

с наступившим ярким днём…

Смейся, смейся! – только смейся

как во сне, во сне моём.

– Смотри, какой смешной котёнок –

какие тощие бока...

Он соткан из дождя, потёмок –

налей котёнку молока.

Он весь - из голода и жажды,

из страха, боли, а потом

из робкой веры стать однажды

самостоятельным котом;

из неизбывного смиренья

со всем, что будет, до конца...

и смутной памяти творенья –

прикосновения Творца...

НАД БЕЗДНОЙ

Скользя над бездною, радей,

Владея, пренебречь правами;

Молчи: не исчерпать словами

Прозрачной глубины идей.

Но если не сказать о том,

Что в небе пролетела птица –

Тому пути не повториться

Ни в этой строчке, ни потом.

Мечта и мачта суть одно;

Еще властительнее узы

Сюда непрошеной медузы

И вёсел, брошенных на дно.

Лишь тем изысканно строга

И притча о запретном плоде,

Что дикой, как вода, свободе

Необходимы берега.

РАЗБОРКА

Трёп и трепет оправданья

На устах твоих.

Нам отныне мирозданье

Тесно для двоих.

Мы с тобою не крещёны;

Стебель прям, да корень крив:

Ты не сможешь жить, прощённый,

Как и я простив.

Брат мой, враг мой ненаглядный,

Дай-ка лучше прикурить.

Этот мир большой и ладный

Нам уже не поделить.

Брат заклятый, враг мой кровный,

Раздели тоску мою.

Вот пустырь, широкий, ровный –

Становись на том краю:

Поглядим, кому навеки

Ради брата и врага,

Обживать иные реки

И другие берега.

КАТОЛИЦИЗМ

словно Лазарев спокоен

и лазорев взгляд

на семи грехах настоян

драгоценный яд

блик оскала бело жуток

и красна что кровь десна

чёток чёток промежуток

весел стук и нить ясна

золотого Ватикана

аллилуйя и осанна

потому что где сутана

там и сатана

ОПИОМАНЫ

«Тут он перебил меня и спросил: а как я представляю ту, иную жизнь? И я закричал: - Так, чтобы вспоминать вот эту жизнь, земную!..»

Альбер Камю.

Посторонний

Они больны, они увечны,

Но только эти разомкнут

Тугие звенья быстротечных,

Томительных земных минут.

И будут снова, сбросив путы

И обретя иную стать,

Земные вспоминать минуты,

Чтоб как-то вечность коротать.

НИЦШЕ

I. ГЕНЕАЛОГИЯ МОРАЛИ

Бывает бденье – беспробудно-

Напряжено;

Такому бденью все подсудно,

Разрешено;

Такое бденье невозможно

Понять-простить;

Оно тревожно-осторожно –

Чтоб победить;

Такое бденье без различий

Добра и зла

Блюдет совсем другой обычай –

Свои дела.

II. ВЕСЕЛАЯ НАУКА

Ему достаточно свободы,

Короткой будто вздох и взгляд,

Чтоб посрамить хулу, невзгоды

И тайный дружественный яд;

Ему претит тепло постели:

Его торжественный покой –

Покой стрелы, летящей к цели,

И строгой стрелки часовой;

Он стоек неопровержимо,

В его глазах покой и мир,

А в сердце – сжатая пружина,

Зубцы, колеса, балансир.

Вот счастье, полнота, обилие,

Которым мы не дорожим:

Тугое ровное усилие,

Тягучий тягостный нажим.

III. ЗАРАТУСТРА

Дорога злых не любит спешки;

Но первому дается власть,

Кто не посмотрит без насмешки,

Кто нападает, чтоб не пасть.

Когда служить такой надежде

И собирать такую дань –

Необходимы ноги прежде,

Но также печень и гортань.

Лишь мёд несбыточных пророчеств,

Пьянящих слаще, чем вино,

Скликает сотни одиночеств

В одно, безмерное одно.

Весёлый яд таят прологи,

И, самый вдох предвосхитив,

Бряцает золотом тревоги

Торжественный речитатив.

Какого в честь врага и друга

Убрал диковинный паяц

Виньеткой пламенного юга

Суровый северный абзац?

Таких затей и надо прозе,

Чтоб в каждой букве дозревал

И в каждой паузе и позе

Рукоплескательный провал.

Чтоб мир, объятый новой смутой,

Сквозь дым осанн и аллилуй

Взглянул твоим – твоим Иудой! –

Тебе несущим поцелуй.

ВОДЯНОЙ

Вы уж слышали, знать, про беду,

Будто зверь поселился в пруду –

Чешуя, говорят,

И глазища горят, –

Только где бы и жить водяному,

Одинокому и больному?

Там в зелёной глухой глубине

Есть берлога на самом на дне –

Там прохлада и тень

В летний солнечный день, –

Вот уж вовсе уже не сычий,

А вполне водяной обычай.

Только в самую тихую ночь

Он окрест прогуляться не прочь:

Поглядеться в волну,

Почихать на луну, –

А бывает, и паре прохожей

Померещится самою рожей.

Ни со зла он так, ни назло –

Весь-то век ему не везло;

Мало видел добра,

И вода-то сыра;

От тоски проказы, причуды,

Да от вечной его простуды.

Да ещё – не сказать ли вдруг? –

Был у зверя когда-то друг –

Тот затон иссох,

Там уж ил да мох –

Не какая-нибудь лягушка,

А русалка была подружка.

Век русалочий триста лет,

Только чистых озер уж нет;

Много плакал дней

Водяной о ней;

Снятся чуду иные воды

Да русалочьи хороводы...

Всё же весел и он порой –

Как насытится мошкарой,

Иль найдёт лилей,

Нет каких белей,

И когда шевелит усом

Очень глупая рыба сом.

ЛЕСНЫЕ СТАНСЫ

Первому читателю,

профессору Б.В. Кунавину

Околел внезапно лев.

Лес пришел в упадок:

Как известно, озверев,

Зверь до зверя падок.

Так, едва пришла весна,

Позабыв утрату,

Обезьяньи племена

Предались разврату.

Носороги и слоны

Вопреки запрету

Раскачали до войны

Давнюю вендетту.

Анархический народ,

Волки и лисицы

Не оставили вперёд

Ни пушных, ни птицы.

Бегемоты и ежи

Приняли решенье

Наплевать на рубежи

И начать сношенье.

А эсэры-барсуки

И бобры-кадеты

Объявили, дураки,

Суверенитеты.

Козам вышел не резон:

Жёны и невесты –

А козлы какой сезон

Пишут манифесты.

Одичал в бору медведь,

Как не стало блату,

Чтоб пчелиному довлеть

Пролетариату.

Вышли в звери, без вины

Потерпев опалы,

Демократы-кабаны,

Лоси-либералы.

Закричали в свой черёд

Эти демагоги:

Мол, вполне лесной народ

Гоги и магоги.

И полезли из берлог

И магог, и гога –

И у каждого предлог

Не платить налога.

Понастроили дворцы

И большие домы

Водяные-мокрецы,

Гоблины и гномы.

И – гореть бы им в аду –

Новые избушки;

А чертям под чехарду

Отвели опушки.

Учредили культ зверям

Проходимцы-бесы:

Курят – но не фимиам,

Служат – но не мессы.

Ведьмаки ввели вокруг

В моду фестивали:

Ведьмам надо буги-вуг,

Как и трали-вали.

Нет совсем житья в лесу:

Одолела нежить;

И какую там красу

Холить ей и нежить? –

Зверь не тот, что был: зачах

И дошел до ручки,

У него тоска в очах

И в хвосте колючки.

Прежде были все чисты

И вполне пушисты –

А теперь у всех глисты,

Эти нигилисты.

Нигилист не верит в ген

И боится пены,

Хорошо без гигиен

Скунсу и гиене.

С ёлки ворон глянул вниз –

Телеграмму дал в Гринпис:

«кар сос лес река

елка ворон тчк»

ДЕТИ РИСУЮТ

Дети рисуют так:

Домик, труба и дым.

Трудно дается мрак

Малым и молодым.

Это всегда потом.

Прежде любой судьбы –

Поле, дорога, дом.

Дым из печной трубы.

Поле, дорога, дом.

Этот обычай прост:

Небо всегда потом –

Небо, овраг, погост.

Небо, погост, овраг,

Сосны, кресты, столбы.

Это потом, сперва

Домик и дым трубы.

КЛАДБИЩЕ ВЕЛИКАНОВ

В Сараево есть Кладбище Великанов,

где сербы хоронят

своих героев

И у малых народов рождаются великаны:

Их приносят не аисты, а пеликаны.

Когда великан умирает, его хоронят:

Несут всем миром – а все боятся, уронят.

Под пушечный грохот и бой барабанов

Великанов хоронят на кладбище великанов,

Где могилы – не грядки, а целые огороды,

А кресты огромны, как подъёмные краны;

И горько плачут маленькие народы –

И заживают большие раны.

ОСА ЗИМОЙ

То памяти весенней храм.

Осиный труп меж стёкол чистых,

Всегда торжественно лучистых,

И мавзолейный холод рам.

Оса – смотрите – беспробудна,

Но там, в осиной глубине –

Частица знойного полудня,

Распластанного на стене.

Она пила нектар из чашек

Двенадцать несказанных дней

За память истинных ромашек

Среди ледовых орхидей.

Не убирай ее скелета,

Скелетам тоже снятся сны.

Пускай она лежит до лета.

Пускай хотя бы до весны.

ОНА ВЫШЛА ЗАМУЖ

Сегодня трижды опускалась ночь

И трижды наступало утро;

Я не хочу ничем тебе помочь:

Я поступаю искренне и мудро.

И наконец с небес ударил свет –

И радуга над миром встала;

Я не сказал тебе ни да, ни нет –

А ты сказала.

Ступай же с глаз моих, с моей травы

На шаткие свои каменья;

Мне не избегнуть славы и молвы –

Тебе не избежать забвенья.

ПУТИ ГОСПОДНИ

Пути Господни неисповедимы

Исповедимы пути Господни –

И все кончаются преисподней.

Но только духом царит Господь:

Мудрее духа и тоньше – плоть.

Хлеб вызывает голод.

Вода вызывает жажду.

Жизнь вызывает привыкание.

III

Песчинка становится горой,

капля воды – океаном,

юная ересь – религией,

нищий пилигрим – отцом церкви,

разбойник – основателем государства.

Малое станет большим,

большое – великим,

великое станет пылью,

единственно вечным

прахом.

Женщина – не человек.

Мужчина – не человек.

Каждый из них одинок и смертен.

Только жена, имеющая во чреве,

Поёт и смеётся ранним утром.

Это неверно, что солнце встаёт на востоке.

Солнце не знает востока и запада.

Солнце встаёт, где хочет.

Встанет на западе – запад

назовётся востоком.

А если не встанет вовсе – кто

об этом узнает?

Взгляни на песочные часы:

песок – не мера уходящего времени,

и даже не символ уходящего времени –

это само время, воплощённое в песке,

просто песочное время.

Водяное время – река,

в которую не входят дважды,

и ветер, шевелящий твои волосы – время,

и ты сама – тоже время,

навсегда ушедшее от меня.

VII

Слабость хочет силы, сила хочет слабости.

Этим сила слаба, и слабость сильна.

Слабость берёт, сила всегда отдаётся –

чтобы стали равны.

Это любовь.

VIII

Если я поступлю с тобой честно –

я обману тебя.

Если я скажу тебе правду –

я обману тебя.

Я лжив и коварен.

Честен убийца, притаившийся на твоём пути.

Дожить до весны.

Надо просто уметь каждый раз

доживать до весны.

Живи долго.

Долголетие – благодетель.

И что мешает тебе

любить бога,

в которого ты не веришь?

Что тебя отличает от других,

что делает тебя самим собой

наиболее полно и верно? –

Сны, которые видишь ты один,

о которых больше никто не знает.

И ещё другие,

самые сокровенные,

сны –

которые сам забываешь,

едва проснёшься.

Зачем тебе свобода, поднимающий знамя? –

для праздности – или труда?

Ограничь себя – и стань бесконечен.

Да здравствует революция,

да здравствует свобода – когда

самодержавие внутри каждого.

XII

Творить – значит тратить себя, расточать.

В минуты досуга на сердце печать.

Беседою с милой насытишь уста.

Для сердца такая беседа пуста.

ДЕТИ ПЛАЧА

почему мы смеёмся

когда рождаются

дети плача?

отчего рождаются

дети плача?

дети любви они

или

дети плача?

ЦИТАДЕЛЬ

Но... когда вам удалось преодолеть все эти кольцевые укрепления, вы натыкаетесь на... самую несокрушимую твердыню – любовь шотландца к самому себе.

Вальтер Скотт.

Роб Рой

Пока не смолкнет гул сраженья,

Нельзя поверить в пораженье.

Не отрекайся от венца:

Дослушай – и казни гонца.

Но в тайники снеси святыни

Огнём охваченной твердыни.

Затем постой у алтаря

И, как забрезжится заря,

Держатель гибнущего трона,

Вели трубить, поднять знамёна –

И встань последним у бойниц.

И падай навзничь, но не ниц.

МАЛЬЧИК

Мой отец – Иосиф, плотник из Вифлеема,

моя мать – Мария, его жена.

У меня есть братья и сестры, дяди и тёти,

ещё два вола, осёл и куры.

Я их всех люблю, но ещё больше

мне нравится бегать босым по лужам

и красть маслины из соседского сада.

Сосед такой жирный и очень смешной

когда кричит и злится.

Я люблю смотреть на древесную жёлтую стружку,

она липкая и пахнет мёдом.

Вчера мне папа Иосиф сделал Господня ангела,

у него крылья из дерева

и дырочки вместо глаз.

Папа добрый, но очень грустный.

он и смеётся, как будто плачет,

а когда не смеётся – как будто мёртвый.

Когда он сажает меня на колени,

мне бывает больно от острых ключиц

и костлявых пальцев.

Иногда он смотрит на меня долго,

и мне становится страшно.

Ещё он запрещает мне трогать

его топор, пилу и рубанок,

даже гвозди и молоток.

Сейчас я побегу на речку,

там плавают большие красивые рыбы.

ЩЁК ТРЕПЕТ

Разве можно дом ломать?

Ведь его строили.

Дзахо Гатуев.

Зелимхан

Я – как будто маленькие дети –

все твержу, твержу себе: «Не трусь:

ты живёшь на радостной планете,

потому – скажи – и не боюсь

ничего на свете».

Ах, какие страшные страшилки –

самолёты, гаубицы и бомбы,

у меня дрожат мои поджилки

и душа летит от гекатомбы

в катакомбы.

Пусть моя кукушка докукует

до ста;

потому что кто перетоскует

Христа?

Ну, а если жаль вам ста –

мне ста лет, –

дайте мне пожалуйста

пистолет;

если нету жалости –

Христа нет...

И какие всё смешные дяди:

ходят важно, будто на параде,

а потом лежат в чужом Багдаде

и уже в совсем другом наряде.

Бога ради.

Разве можно так ломать заборы?

Разве можно колесом по грядке?

Ах, оставьте ваши разговоры,

это что такие за порядки?

Вас учили этому в Сорбоннах

Парацельсы, Шиллеры, Эразмы?

я лишаю вас ходить в погонах

за миазмы ваши и маразмы!

И такому вас учили в Ниццах

Цицероны, Лейбницы, Эзопы? –

Ведь у вас теперь такое в лицах,

что смеются даже эфиопы.

Вы уже не избежали фальши:

что же будет, извините, дальше?

Вы ужасно плохи в первом акте,

а еще ужаснее в антракте.

Для чего же вам в Буонапарты?

Почему бы вам не сесть за парты,

не послушать старого Сенеку,

не сходить с Сенекою на реку,

не дождаться вместе кукареку?..

Неужели думали камрады,

что камрадам всюду будут рады?

Нет – камрадам надо нефти больше:

нефти нет ни в Чехии, ни в Польше.

Вы – получается – нефть камраду,

камрад – получается – вам шоколаду.

Сначала, мол, «шок» –

потом – «трепет», –

а у самих щёк

трепет.

Да не хотят они демократических шоколадок:

почему-то такой шоколад им гадок.

извиняюсь просить прощения –

благодарствуйте за угощение!

Я требую прекратить безобразия:

это

моя

Евразия!

ЧУЖОЙ

Прежде солнце в человеке,

и поют его уста,

а потом его навеки –

и по самые по веки –

вдруг заполнит темнота.

Не останется другого,

как, закрыв ему глаза,

положить его, чужого,

головой под образа.

НА КРУГИ СВОЯ

даже прямая хочет на круги

своя и будет петлёй опять

спина в недуге крива что дуги

мечты что память стремятся вспять

куда ни глянешь в глазах круги

кругом колёса и жернова

не ставь на эту стезю ноги

не то закружится голова

идут по кругу звезда цветок

в строке округлый таится взмах

чтоб каждой капле найти исток

в высоких облачных теремах

всему основа гончарный круг

ремёсла прочие лишь прилоги

но даже глина скользит из рук

чтоб все горшки обжигали боги

ЛАЗУРЬ

Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?

Гете.

Лесной царь

Дитя, ты посланец других небес –

неизмеримо счастливейших, лучезарных. Иначе

зачем ты плачешь? Конечно, других небес:

ведь ясно, как эти самые небеса,

что бытие есть, небытия – нет,

а мрак – всего лишь тень, а не отсутствие

света. Просто отнята у тебя речь, дитя,

чтобы ты не сказал никому об этом

чуде. Потом, когда ты заговоришь на смешном

и незнакомом земном языке, - у тебя отнимется

память лазури. Где же ты был, дитя,

когда строились и гибли царства, когда

пророки ходили в пустыне, когда

я думал о тебе, как будто

забытое вспоминал лицо

человека, когда

написалась эта буква? Где,

где же ты был, дитя,

целую вечность? Живи много лет, но помни о том,

что жизнь коротка, – и не плачь, дитя, ничего

не бойся: твои лазурные небеса

тебя ожидают.

ТИТУС БЕС

Он уже издали приветствует встречного, величает его «почтеннейшим» и рассыпается в любезностях; схватив крепко, держит обеими руками и не отпускает.

Феофраст.

Характеры

Дремучий, незнакомый лес –

И мне навстречу некий бес.

Отвесил вежливо поклон,

Пощурился на небосклон,

Сказал два слова о погоде,

Потом еще о чем-то вроде,

Потёр ладошкой пятачок,

Сморкнулся в клетчатый платок,

Смущённо попросил прощенья

(Для беса странное смущенье),

– Какой, - спросил, - у вас расчёт? –

А также табачку насчёт.

Нам оказалось по пути;

Мне было весело идти:

Бес говорил, как будто пел,

Копытцем бил, хвостом вертел,

Учтиво раздвигал кусты,

Где были слишком уж густы,

Такие выбирал тропинки,

Чтоб гостю не стоптать ботинки:

Он был вполне хозяин дома,

Где всё-то гостю незнакомо.

Каким же мы пренебрежём

Попутчиком в краю чужом?

Когда кругом дремучий лес –

Всё лучше с бесом, нежли без.

III

Сперва, к тому ж, он был пример

Вполне изысканных манер:

Предупредителен и мил,

Он только «вы» мне говорил,

Он тонко льстил, со вкусом лгал,

С вопросами не приставал,

И с наставленьями не лез, –

Такой уж деликатный бес.

Мой новый оказался друг

Магистром бесовских наук.

– Имею честь – магистр Тит.

Среди нечистой знаменит, –

Он не без гордости сказал,

Диплом отличный показал,

– Хоть, право, мне давно пора, –

добавил, - выйти в доктора.

И стал учить меня азам,

Простейшим лешим ремеслам:

Гаданью на пчелином соте,

На свежем заячьем помёте,

И ворожбе на всякий грех,

И оберёгам от помех,

Заклятью от семи смертей

И... заговорам от чертей.

Пока старался этот Тит,

Уж солнце поднялось в зенит.

И я уже искал причины

Бежать от этой чертовщины.

И вот, примерный до сих пор,

Я повторил тот заговор.

Попался, бедный, ни за грош.

Не спорю – тоже я хорош.

Но дело было в том, признаться,

Что Титус начал забываться.

Чем дальше в лес – тем больше дров:

Хоть я держался с ним суров,

Он, сокращая промежутки,

Острил двусмысленные шутки;

Мой деликатнейший патрон

Столь смелый взял со мною тон,

Что я с невольным восхищеньем

Следил за этим превращеньем.

Уже к концу шестой версты

Он стал со мной совсем на «ты»;

А как учил меня по-птичьи,

Забыл манеры и приличье.

Уже тогда сказался Тит

Преувеличенно сердит.

Быть может, в этом был и он –

Педагогический резон, –

Всё ж недостойны педагога

Приёмы этакого слога;

Когда бы здесь такие ямбы –

Дала цензура по зубам бы!..

Теперь скажите напрямик:

Когда, прилежный ученик,

Я отвечал его уроки

И вторил вепрю и сороке, –

С какой бы стати заговору

Не повториться без разбору?

В чём виноват я, если бес

Такой попался мне балбес?

Чертям рождён на горе я –

Такая аллегория...

VII

Магистр вскрикнул и упал

И хвостиком затрепетал,

И опрокинулся ничком

В сырую хвою пятачком.

– Прости, - сказал я, - глупый Тит.

И бес ответил:

– Бог простит.

ДЕВИЦА

У Смерти нет своих детей –

Крадёт младенцев у людей.

Она девица –

Ей простится.

Равно родня и дню и мгле,

Она не видит в том обиды:

«Земные жёны плодовиты,

и счастья много на земле».

УЛЬТРАМАРИН

Вдаль – хочу я: и отныне

Только выбор мой со мной.

Мчится в пагубные сини

Генуэзский парус мой.

Фридрих Ницше.

Песни принца Фогельфрай

До рассвета пять часов:

Вечность святости и веры;

Снарядить ли мне галеру –

Прочь от этих берегов?…

Я вступаю на мостки

Под приветственные крики,

Упоён мечтой великой

И торжественной тоски.

Лица ясны и грубы,

Взгляд отважен и беспечен,

Улыбаются навстречу

Мне команда и рабы.

Нас манит ультрамарин,

Ослепителен и грозен;

Мы хотим нездешних вёсен,

Женщин, радостей и вин!

Мы проворны и легки,

Мы свободны – если случай –

Мирной памяти дремучей

Кинуть в бездну сундуки!…

III

Мы легко приходим в раж

Встретив шхуну из Шанхая

С грузом пряностей и чая –

И берём на абордаж.

Мы раскаемся – потом! –

Нет работы веселее:

Груз в руках, купцы на рее,

Все матросы за бортом!..

Мы уходим без труда

От фрегатов командора

Только небо, только море

И Полярная звезда!

Трое суток полный штиль.

Мы от скуки пьём мадеру,

Мы танцуем хабанеру

Бьём китов и правим киль…

И какая вышла честь

Нашей скуке, нашей песне:

Шторм! – и я теряю в бездне

Безупречных самых шесть.

Только это я люблю,

Только это что-то значит:

Стоят дружбы и удачи

Лишь презревшие петлю;

Стоит дружбы, кто идёт

Мимо ада, мимо рая,

В равной мере презирая

Обе бездны: над и под!..

Занимается заря

Безучастно и лениво,

В тихом пальмовом заливе

Мы бросаем якоря.

Нам навстречу из лиан

Пёстрой росписью покрытый

Со своею голой свитой

Император Павиан.

Он прекрасен, словно бог;

За холмом его столица –

Там теперь костёр дымится

И коптится носорог.

Мы гостим и день и ночь

Под зелёными шатрами;

Капитану лечит раны

Императорская дочь.

В бедрах медленная спесь,

Взгляд надменный, как у ламы;

Слушать звонкие тамтамы,

Может быть, остаться здесь?..

VII

От тропической сурьмы

Мы отмоемся в дороге,

Но смешные оберёги

Никогда не снимем мы.

И старуха, и дитя

Вышли на берег проститься,

Вся туземная столица –

Кроме дочери вождя…

Я навеки сберегу

В недрах памяти нескромной

Крики чаек неуёмных

И толпы на берегу.

VIII

Что нас ждет, неверных нас,

Одержимых и беспечных?..

Впереди такая вечность,

До рассвета целый час.

Сто нехоженых морей

Омывают экумену, –

Я люблю одну сирену

Верной гибели моей.

БЕССОННИЦА

Бесстыдные кошки кричат под окном,

На сердце скребут беспощадные кошки;

Котенок в ладошке, котенок в лукошке

Становится скоро изрядным скотом.

Душистые сливки до срока прокисли,

Вопросы повисли, и шею свело;

Пушистые кошки, ужасные мысли...

Скорее бы, боже, уже рассвело.

ТВАРЬ

Любить иных – тяжелый крест.

Борис Пастернак

Тебя нельзя не любить.

Но тебя нельзя и любить.

Как быть?

Остается убить.

Зарезать тебя ножом.

Подсыпать тебе в боржом.

Столкнуть с перрона в метро.

Наружу твое нутро.

Посыпать песочком.

Притоптать носочком.

Лживую кровь твою.

Вот что я сотворю.

Тварь ненаглядная.

Кто же ты?

Ладно я.

У-у-у.

Я бы убил тебя.

Да как мне убить любя?

ГЕНЕЗИС БЕЗБОЖИЯ

Говорил один философ

Существительных вопросов:

«Лучше, если б этот бог

И хотел бы, да не мог;

А теперь выходит что же?

Не отец небесный боже,

А небесный демагог».

«Не хотим его опеки!» -

Взбунтовались человеки.

Судит бога человек –

Значит, богочеловек!

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ПРОЛЕТАРИЙ

Мы иссушили ум наукою бесплодной.

М.Ю. Лермонтов. Дума

Чахну, думаю о многом;

Впрочем, больше ни о чем:

«Хорошо, - грешу, - безбогим,

И убогим нипочем».

Пью горячий чай до поту,

И курю до тошноты,

И кляну свою работу,

Как бурлак версты, листы.

День за днем одно и то же,

Лишь тоска живей, и тоже

Во дворе моем трава.

А ночами до рассвета

Призрак мертвого поэта

И – слова, слова, слова.

БЫТ. ЛЮБОВНАЯ ЛОДКА

Я больше не вмещаюсь в быт:

Я стал добычей, я добыт, -

И вот, как слон в посудной лавке,

Крушу фарфор, громлю нефрит.

Она ж, сочтя мои проказы,

Спешит, роняя слезы-стразы,

Слагать скрижали-черепки

Заветной бабушкиной вазы.

Она не поняла – и пусть –

Мою избыточную грусть;

Мою избыточную нежность

Пускай заучит наизусть.

ЕЩЁ ОДИН ДЕНЬ

Сегодня снова увидит солнце

Песок пустыни и пену моря

Цветок в бескрайнем и диком поле

Слонов и тигров на водопое

Оленей тундры и чум туземца

И небоскрёбы кругом Гудзона

Лицо жандарма ладонь калеки

Святыни Рима святыни Мекки

Оно заглянет в окно темницы

Шалаш влюблённых и келью старца

Оно согреет безлюдный остров

Живую душу и прах погостов

Оно безмерно как сердце Бога

Кто сам не знает чего он хочет

Теплом и светом сегодня тоже

Помилуй землю всеблагий Боже

КЛАДБИЩЕ ВЕЛИКАНОВ

ЛЕНЬ И ВОЖДЕЛЕНЬЕ

ВОСПОМИНАНИЕ

ТАМ И ПОТОМ

БЫТЬ, КАК ЭХО

НА БЫСТРИНЕ

РЕВОЛЮЦИЯ

СЕРДЦЕ-ПАЛАДИН

СОН

ЗРЯ

ПОКА ПОКОЙ

ТИШЕ, ТИШЕ

В АЛЬБОМ КРАСАВИЦЕ

ДЕВИЦА

КРУПНАЯ ИГРА

БЫТЬ БОГОМ

ВСЁ РАВНО

ЛЮБОВЬ

НЕЖНОСТЬ

ВОР

ТВОЁ ИМЯ

СТЫДНО

ФАНТАЗИЯ

ВЕСНА ПРИШЛА

БРАК

НАД БЕЗДНОЙ

РАЗБОРКА

КАТОЛИЦИЗМ

ОПИОМАНЫ

НИЦШЕ

ВОДЯНОЙ

ЛЕСНЫЕ СТАНСЫ

ДЕТИ РИСУЮТ

КЛАДБИЩЕ ВЕЛИКАНОВ

ОСА ЗИМОЙ

ПУТИ ГОСПОДНИ

ДЕТИ ПЛАЧА

ЦИТАДЕЛЬ

МАЛЬЧИК

ЩЁК ТРЕПЕТ

ЧУЖОЙ

НА КРУГИ СВОЯ

ЛАЗУРЬ

ТИТУС БЕС

ДЕВИЦА

УЛЬТРАМАРИН

БЫТ. ЛЮБОВНАЯ ЛОДКА

ЕЩЁ ОДИН ДЕНЬ

В разделе: